Речь профессора Университета штата Мэриленд, академика РАН Роальда Сагдеева на совместной конференции Люксембургского форума, РАН и ИМЭМО РАН, приуроченной к 100-летию академика Сахарова. 25 февраля 2021 года

Я очень благодарен вам за это приглашение и считаю, что вообще вот это уже не первая конференция, которая проводится под эгидой Люксембургского форума и Российской академии по программе подготовки к 100-летию Андрея Дмитриевича Сахарова. Мне довелось, посчастливилось в своей работе научной и в общественной деятельности неоднократно встречаться с Андреем Дмитриевичем, и я должен сказать, что, конечно, его влияние в моей жизни, в моей научной работе и не только, и в какой-то степени и в общественной деятельности влияние Андрея Дмитриевича было, конечно, огромным.

Вот я хотел бы привести один пример, для меня он был довольно драматичным в своё время, – это речь идёт об обсуждении проблемы принятия специального указа Верховного Совета СССР о порядке проведения общественных собраний и демонстраций, митингов и так далее. Это одна из инициатив, которую политбюро Горбачёва проводило через Верховный Совет в 1988 году. Это вот один из примеров того, что Татьяна Ивановна Янкелевич-Боннэр называет implementation of moral principles, то есть практическая реализация вот тех принципов, которые для себя принял и провозглашал Андрей Дмитриевич.

Летом этого года мне позвонил Андрей Дмитриевич, он уже был в Москве уже примерно 1,5-2 года после возвращения из Горького, и сказал, что он хотел бы со мной встретиться по очень важному вопросу. Речь шла о том, что он имел в виду, что я в то время был депутатом последнего созыва Верховного Совета СССР. Это был последний созыв, который был потом распущен в конце 1988 года. И вот он приехал сам в Институт космических исследований, где у нас состоялась эта встреча. Его сопровождала известная экономист-социолог Татьяна Ивановна Заславская (ну, наверное, некоторые участники помнят это имя). И вопрос, с которым он приехал, касался вот этого предстоящего обсуждения и дальнейшего голосования по поводу вот указа о порядке проведения демонстраций и митингов. И Андрей Дмитриевич подробно рассказал о том, какие это может принести отрицательные последствия – тот текст, та трактовка, которая предлагалась Центральным комитетом КПСС. И он сказал, что как единственный представитель вот небольшой общественной группы, в каком-то смысле связанной с «Московской трибуной», но это уже отдельный разговор (вот был такой клуб общественно-политический, в котором Андрей Дмитриевич играл очень большую роль), и вот что я должен выступить против утверждения этого указа.

И я сказал, что я, прежде всего, должен сам разобраться в некоторых юридических вопросах, с тем чтобы мог более-менее профессионально изложить контраргументы во время этого заседания. И это, конечно, было очень такой серьёзной ответственностью. Я понимал, что… всё то, что мне говорил Андрей Дмитриевич по этому поводу. И для того чтобы подготовиться, я позвонил тогдашнему вице-президенту Академии наук Советского Союза, отвечавшему за гуманитарные и социальные науки, академику Кудрявцеву. Владимир Николаевич Кудрявцев был одновременно директором Академического института государства и права. И я попросил его вот провести небольшой ликбез юридический со мной. Он охотно согласился и дал мне такой совершенно, так сказать, убойный аргумент против тех ограничений, которые должны были быть введены в случае принятия вот этого печально знаменитого указа.

Он сказал: представьте себе, что вам надо за 10 дней до начала любой демонстрации, которую вы хотите провести (или небольшого митинга, что угодно, собрания), получить специальное разрешение… подать заявку и получить специальное разрешение от властей. И вот парадокс: представьте себе, что ваши коллеги – космонавты – на спускаемом аппарате спускаются где-то в заранее ещё не обозначенном участке казахстанской степи. Съезжаются джигиты на конях верхом, и возникает стихийный митинг, прославляющий советскую космическую программу, космонавтику и так далее. И вот теперь всё – это будет запрещено. Вам надо будет получить разрешение за 10 дней, что совершенно невозможно ни по форме организации космической деятельности, ни по точности определения точки, в которой приземлится спускаемый аппарат.

Ну, я считал, что я достаточно подготовился к миссии, на которую меня подвигнул Андрей Дмитриевич, позвонил тогдашнему председателю Президиума Верховного Совета Лукьянову с просьбой зарегистрировать меня в качестве выступающего. Лукьянов мне сразу сказал: «Вы знаете, вот мы на заседании Президиума тоже возражали против строгостей вот этого предполагаемого закона, но нам дали отпор рабочие депутаты – члены Президиума. И мы решили, мы не будем проводить никакой дискуссии, будет зачитан доклад с проектом, с драфтом этого указа, в этом же докладе будут учтены некоторые замечания, которые будут поданы в письменном виде, и дальше будет голосование». И вот я понял, что нужно немедленно вот в этом новом порядке отправить свои письменные замечания, что я и сделал с помощью, как тогда полагалось, фельдъегеря, присланного из Кремля.

Начинается заседание. Объявляется Горбачёвым выступающий с драфтом этого нового закона. Зачитывается этот драфт, и никаких ссылок ни на какие письменные возражения, комментарии – ничего не было. Конечно, это, так сказать, в общем, всё это я переживал, для меня это было очень сильной драмой. И когда было объявлено голосование – по тогдашнему формату это было голосование открытое, поднятием руки, – я поднял руку против этого закона, и председательствующий сказал: «Вы знаете, мы сейчас будем считать. Пожалуйста, не опускайте рук». Ну, мне было не видно: Октябрьский зал довольно узкий и длинный, там ничего не видно, – я не видел, есть ли ещё поднятые руки, но я считал, что раз так долго считается, значит, это, действительно, кто-то ещё есть. Я думаю, что минут 10 шёл подсчёт, я держал всё руку. Тут, конечно, эта общая атмосфера вокруг меня была довольно своеобразная: по-видимому, это для многих было непривычным. Ко мне подбегали корреспонденты, давали мне какие-то… совали в карманы свои визитные карточки. В конце концов, я даже нашёл карточку фотокорреспондента National Geographic, который всё это тоже документировал. Но и, конечно, было страшновато оказаться в полном одиночестве, когда зачитали итоги голосования по Совету Союза.

Но через несколько минут голосовался второй уже драфт, второй указ – о создании специальных сил милиции, – то, что было прообразом ОМОНа. И вот там уже число голосовавших против оказалось, по-моему, пятеро. То есть мне сразу стало ясно, что часть людей увидела, что меня не вывели из зала заседаний, значит, можно попробовать проголосовать против.

Вот если бы Андрей Дмитриевич сейчас увидел, что произошло, что этого ОМОНа – ну, может быть, сравнительно скромного по нынешним масштабам – не хватило, появилась ещё Национальная гвардия, он бы никогда, на мой взгляд, не согласился принять прощение в виде возвращения ему всех наград, которое планируется организаторами нашей конференции, из рук тех, кто сейчас организовал вот эту ситуацию.

Ну, говоря о прощении, я хочу сослаться ещё раз на Владимира Зиновьевича Дворкина, который говорил, что потребовалось четыре века, для того чтобы простили Галилея. Я горжусь тем, что всё-таки это прощение было принято. Как член академии наук Ватикана, по чартеру являющийся советником римского папы, я считаю, что римский папа поступил совершенно правильно. И я надеюсь, что у Amnesty International прощение Навального не займёт четыре века. Спасибо за внимание.